Услышав впервые такое название станции метро, я вздрогнула. Нет, не было ничего удивительного в том, что столичная подземка вдруг заговорила по-английски: все же болельщики на чемпионат мира по хоккею вот-вот приедут со всех континентов. Необычным для меня было слово “Грушевка” в таком словосочетании. Еще недавно в основном деревянно-малоэтажный район, в котором прошла моя молодость, говорил на каком угодно диалекте, даже на “фенечке”, только не на английском языке.
Мое первое знакомство с утопающей в зелени деревней едва ли не в центре Минска состоялось еще в пору студенчества. Когда можно было в трудные, “до стипендии”, времена завалиться к брату, в его маленькую квартирку в новой и первой в этом районе многоэтажке. Где кормили вкусно и всем хватало места для ночевки… А возвращалась я в университет на восьмом троллейбусе, делавшем большой круг ввиду отсутствия еще и не планировавшегося тогда проспекта Дзержинского, который пробивали уже на моей памяти прямо через грушевские старые улицы и такие же немолодые сады.
Даже представить себе не могла, что через десяток лет получу свою первую квартиру именно в этом районе железнодорожников и вагоноремонтников, имевшем до шестидесятых еще и славу бандитского. В районе, где гулял некогда по зеленым аллеям самобытный Язеп Дроздович, где в клубе Белполка пели Лемешев, Козловский и Любовь Орлова, где весной кипели бело-розовой пеной сады, а осенью золото листьев старых берез и кленов валялось прямо под ногами. Где во дворах натягивали веревки и сушили белье, строили голубятни, собирались по воскресеньям в беседках для бесконечных разговоров, и где летним утром в открытую форточку доносилось пение малиновок и дроздов. Наш дом — белого кирпича трехэтажка — одна из десятка подобных, построенных в конце сороковых и самом начале пятидесятых прошлого века для семей погибших партизан. Бабули, мои соседки, все были партизанскими вдовами. Это они сажали деревья, которые сегодня уже начинают спиливать, как старые и угрожающие рухнуть при сильном ветре. Наши старухи были приветливыми и говорливыми. Поделиться могли последним куском хлеба. Меня, новенькую в первом подъезде, приняли приветливо, как потом и моего мужа. Да, дом на Грушевке стал ненадолго домом моего счастья. Очень скоро мои старушки, знавшие, что значит хоронить любимого, утешали меня, пополнившую списки вдов из 38-го. А потом они уходили сами: Петровна за Ивановной…
Сегодня в квартирах моих тогдашних соседок уже живут их правнуки. В двух- и однокомнатных “апартаментах”, где давно нет первых, с дровяными топками плит и даже газовых колонок, делают евроремонты. И весь район — в сплошном евроремонте. Вдоль проспекта Дзержинского возводится Грушевский Посад — деловой центр и кварталы жилых высоток. Новые дорожные развязки, метро… Исчезают на глазах деревянные бараки и покосившиеся домишки — послевоенное наследство города. И только за фасадами из стекла и бетона еще шевелят ветвями с жаждущими раскрыться цветами выжившие сады.
Наши трехэтажки не просто живы, они как-то приосанились, закрыли “рты” подъездов металлическими дверями с домофоном, деревянные облупившиеся окна заменили стеклопакетами, подкрасились… Я по-прежнему люблю приезжать в свой район. Осенью — “пошуршать” листьями, вдохнуть пряный запах старой Грушевки, весной — полюбоваться нарядными садами, вспомнить тех, кого любила…
А вы заметили, что прогулки в старых районах города имеют какой-то прямо терапевтический эффект?