С портрета работы Пэна смотрит юноша, совсем мальчик, с едва пробивающимися усиками и серьезно сжатыми губами. И глаза — светлые, прозрачные, широко распахнутые. Ими он до конца своей жизни будет видеть мир ярким и объемным, а людей — летающими высоко под облаками. Открытка с портретом одного из величайших художников ХХ века Марка Шагала — первое свидетельство возвращения Мастера домой. Сегодня он уже летает даже над Минском, во всяком случае, над площадью Якуба Коласа, где прямо под небом, которое так любил Шагал, открылась выставка репродукций его работ.
…А первые Шагаловские чтения в Витебске, организованные в запутанные и будоражащие перестроечные времена, вызвали необычайный ажиотаж среди, скажем так, белорусской культурной общественности. В Витебск тогда приехали художники и искусствоведы, писатели и музыканты, журналисты и просто любящие искусство. Бродили по Покровской, где еще не было памятника Шагалу и где стоял его родительский дом, принадлежавший тогда частному лицу… Были какие-то дискуссии, официальные приемы… Из США привез свои работы в подарок будущему музею Шагала Михаил Шемякин. И был незабываемый арт-теплоход, на котором путешествовали по Двине самые смелые и продвинутые. Чтобы прямо на палубе под шум двигателя маленького плавсредства всласть наговориться и о судьбах культуры вообще, и ее представителей в частности. И наш земляк, известный российский кинорежиссер Валерий Рубинчик, ныне уже летающий Там вместе с Шагалом, снимал тогда фильм.
…А пока на теплоходе мы пили пиво, грелись на солнышке и невероятно радовались свалившейся на нас свободе, в которой нашлось место даже забытому страной Шагалу. Вот тогда и была озвучена кем-то не то быль, не то историческая байка о том, как Марк Шагал хотел подарить все работы со своей последней выставки в Москве родному Витебску. Но тогдашний партийный босс области, выслушав доклад своего заместителя, лишь грубо прошелся по пятой графе (простите меня за этот эвфемизм). На том дело и закончилось. Босса давно нет на свете, а его заместитель сменил ныне политическую ориентацию.
А “живым” Шагала, вернее, совершенно таким, как на пэновском портрете, я увидела, когда к нам впервые приехала его внучка Мерет. Одно лицо, одни глаза — такие же восторженно распахнутые в мир.
“Отечество мое — в моей душе. / Вы поняли? / Вхожу в нее без визы. / Когда мне одиноко — она видит, / Уложит спать, укутает, как мать. / Во мне растут зеленые сады. / Нахохленные скорбные заборы. / И переулки тянутся кривые. / Вот только нет домов. / В них — мое детство. / И, как оно, разрушились до нитки. / Где их жилье? / В моей душе дырявой…” Этими стихами начинается книга Марка Шагала “Моя жизнь”, названная издателями документально-поэтическим повествованием великого художника, чья жизнь волей исторических сдвигов разделилась между Витебском и Парижем.
А мне, если честно, мало дела до высокопарной риторики. Мне было чрезвычайно важно узнать, почему даже в самое невыносимо страшное не только для евреев, но и для всех живущих время революций и крушения привычного мира, его герои, его любимые люди летают, как ангелы. Фантазии человека, еще при рождении побывавшего Там, ведь появился Марк на свет мертворожденным и при страшном пожаре? Или это гены лиозненского деда, застигнутого однажды на крыше за разглядыванием звезд, так крепко застряли в мальчике, что глядеть в небо и с высоты на Землю стало его любимым занятием? А может, это обыкновенная любовь? К близким, в своему городу и просто к жизни?! Ведь только любящий может так написать в конце книги о своей жизни: “И может быть, вслед за Европой, меня полюбит моя Россия” (читай — Беларусь).
А вы еще летаете во сне?
