В эпоху информационного общества так называемый символический капитал приобретает ценность не меньшую, чем капитал реальный. Поскольку сегодня стоимость многих объектов – начиная от крупных корпораций и заканчивая произведениями искусства – в сущности, базируется на репутации и общественном мнении по поводу их ценности.
Это необходимо принимать во внимание при продвижении тех или иных интеграционных проектов. Общественное мнение по поводу этих проектов будет формироваться не только на основе экономических и иных выгод от их реализации, но и с учетом имеющегося у данных проектов символического капитала, величина которого во многом зависит от адекватного информационного позиционирования проекта.
Сегодня на огромном пространстве от Атлантического до Тихого океана реализуется множество интеграционных проектов. Однако пока лишь два из них предполагают политическую интеграцию государств-участников вплоть до создания надгосударственных политических органов: это Европейский Союз и Союзное государство Беларуси и России.
Оба проекта являются открытыми, что предполагает возможность присоединения новых участников из числа сопредельных стран. И в этой связи они выступают конкурентами в аспекте интеграционной привлекательности.
Это хорошо заметно, в частности, по тем общественным дискуссиям, которые велись и ведутся в таких странах как Украина и Молдова.
Оба интеграционных центра уклоняются от акцентирования конкуренции в публичном поле. Но в диалоге с национальными элитами акценты расставляют четко: вы должны выбрать, с кем интегрироваться, поскольку совместить оба вектора вам не удастся.
У сторонников обоих проектов есть аргументы геополитического и экономического характера. Но, как раз таки, в этой ситуации никак нельзя сбрасывать со счетов вопросы символического капитала и информационного позиционирования.
И в этой сфере ЕС, как представляется, сегодня действует более продуманно и эффективно.
Его концепция информационного позиционирования построена вокруг понятия «европейский». Оно нейтрально в плане этнической и конфессиональной смысловой нагрузки и удачно апеллирует к той интеллектуальной традиции в культуре восточных соседей, которая на протяжении веков культивировала преклонение перед «Европой» (подразумевая под ней ведущие западноевропейские страны).
За многие десятилетия такого культивирования понятие «европейский» приобрело статус мема – устойчивой информационной единицы, не требующей дополнительного осмысления при употреблении.
Ведь если употреблять его не как мем, а как слово – задумываясь над смыслом произносимого, то сразу возникают вопросы: что значит «европейские ценности» – это ценности, общие для всех стран Европы, от России до Португалии? А есть ли такие? Что значит «европейский уровень жизни» – это, как в Дании, как в Греции или как в Молдове?
Но в нашем обществе понятие «европейский» уже давно стало просто мемом – со значением «цивилизованный», «образцовый», «комфортный», «благополучный».
Благодаря устойчивости этого мема, правительства государств Евросоюза могут позволить себе бомбить Сербию или Ливию, ввергать свои страны в экономический кризис, но при этом сохранять образ цивилизованных, моральных и благополучных стран.
При этом важно отметить, что функционеры ЕС, объединяющего менее половины стран географической Европы, маркируют все объекты, связанные с деятельностью ЕС понятием «европейский»: «европейские ценности», «европейские стандарты», «европейские программы» и т.д. «Европейские» – а не «союзные» или «евросоюзовские», как можно было бы их обозначать.
Тем самым они пытаются утвердить свою смысловую монополию на «европейскость», получить статус арбитра в вопросах, что приличествует стране, находящейся в Европе, а что нет. И, в сущности, ЕС в этом преуспел.
Особенно интересен оборот «европейская семья», которым в публичных выступлениях политики Евросоюза предпочитают именовать ЕС. В то время как наши доморощенные еврофилы призывают отказаться от понятия «братский народ» или «братская страна» в политическом дискурсе, европейцы из ЕС осознанно ставят фактически эквивалентное понятие в центр своего политического дискурса.
Таким образом, в основе символического капитала такого интеграционного проекта как ЕС лежит монополизация бренда «европейский», со всеми положительными значениями, которые этот термин приобрел в культуре восточных соседей. Очевидно, что это стало одним из факторов, предопределивших успех расширения ЕС в начале нынешнего столетия.
Что мы в этом смысле можем сказать о другом интеграционном проекте – Союзном государстве Беларуси и России? Сегодня в центре его информационного позиционирования лежат понятия «союз» и «союзный». В частности, мы говорим о «союзных органах», «союзном бюджете», «союзных программах» и т.д.
Очевидно, что в обществах постсоветских стран эти понятия вызывают ассоциации с Советским Союзом. Определенно, у части граждан этих стран такая апелляция вызывает положительные эмоции.
Однако нельзя не отметить большую уязвимость этого бренда по сравнению с брендом «европейский». Наши граждане в абсолютном большинстве своем не жили в странах ЕС и не сталкивались с проблемами, волнующими западных соседей. Но они жили в Советском Союзе и, помимо его достижений, помнят и о проблемах того периода: жесткой централизации, товарном дефиците, лицемерии партноменклатуры и тому подобном.
Наивно было бы также полагать, что тот объем негативной информации, который был выплеснут в адрес Советского Союза в эпоху холодной войны, перестройки и пробудившегося национализма элит, не оставил следа в общественном сознании.
Кроме того, апелляция к «союзности» – это апелляция к 70 годам общей небесспорной истории. Апелляция к «европейскости» – это попытка апелляции к традиции, насчитывающей не одно тысячелетие.
Также следует отметить, что само по себе понятие «союзный» в эпоху СССР имело ограниченное употребление, по сравнению с такими понятиями как «советский» и «всесоюзный». В более широкий обиход оно вошло лишь в последние годы существования СССР, причем, главным образом, в контексте разграничения полномочий центра и республик – Союзный договор, союзные министерства, союзный парламент и т.д. Очевидно, что в этой связи оно приобрело определенные негативные коннотации: поскольку обозначало структуры, с которыми национальные элиты вели борьбу за контроль над ресурсами.
В этой связи возникает вопрос: может ли интеграционный проект Беларуси и России выстраивать свое информационное позиционирование вокруг иного смыслового центра (и повысить таким образом свою конкурентную привлекательность)?
Любой из приходящих навскидку вариантов не бесспорен. Возведение в этот центр понятий «русский», «славянский», «восточноевропейский» однозначно не вызовет энтузиазма, как минимум, у стран Средней Азии.
Можно предвидеть и сложности, с которыми неминуемо столкнется культивирование в Беларуси, Украине или Молдове понятия «евразийский», предлагаемого сейчас для интеграционного проекта Беларуси, России и Казахстана. Если в рамках России или Казахстана оно еще апеллирует к более-менее проработанной интеллектуальной традиции, то у нас таковая присутствует в зачаточном состоянии и ее шансы на бурное развитие пока не очевидны.
При этом надо отдавать себе отчет, что конкурировать ей предстоит с развитой и уже довольно плотно укоренившейся (по крайней мере, на уровне элит) идеей европейской идентичности народов Беларуси, Украины и Молдовы, подпитываемой, к тому же, политической, медийной и финансовой поддержкой со стороны ЕС.
